Иерусалим и его обитатели. Иерусалимские прогулки - Виленский Лев (Лейб) Вульфович

Незнакомец удовлетворенно посмотрел на молчащую в ужасе аудиторию, медленно опустил руки. Храм Соломона растаял в воздухе. Кто-то осторожно кашлянул, кто-то хмыкнул, истерически всплакнула женщина.

«А, скажите, это… это как Вы смогли… вот так?» – спросила старушка, испуганно стиснувшая руку своего седенького спутника?

Но вопрос повис в воздухе. Незнакомец исчез, словно снова слился с желто-коричневой известняковой стеной. И остался лишь огромный, белый Город, прихотливо раскинувшийся на склонах гор, Город пророков, мечтателей, поэтов и художников, Город, в котором чудо так же обыденно, как утренняя газета…

Камушек

Он любил лежать поутру под одеялом, когда солнце щекочет нос и гладит, и дразнит закрытые веки, заставляя их открыться. Тогда он зарывался поглубже в недра узкой кровати и видел, как среди Иудейских гор неожиданно разливается море, глубокого сине-зеленого цвета, с барашками волн, криком чаек и скрипом снастей. Хлопают паруса на ветру, звонко поет дудка боцмана. Белоснежные паруса проносятся мимо узких окон закованных в камень домов-крепостей, пахнет рыбой и древностями, найденными на дне морском. А потом солнце будило его и под одеялом, трещал немилосердно будильник, купленный в лавке на улице Короля Георга, надо было идти учиться.

Иногда духота лекционных залов, открытые рты полусонных товарищей по учению, монотонный голос лектора и сухая пыльная вонь старого учебника из библиотеки, захватанного поколениями студентов, вставала поперек горла. И тогда он выходил из аудитории, бросая в рюкзак белые листы ненаписанного конспекта и дешевую ручку, и шел пешком в Город. Вокруг – в жарком безмолвии первой половины осени – шли люди. Разные. Озабоченные и безбашенные. Торопливые или такие что идут, словно у них вечность в запасе. Грустные и влюбленные. Шли куда-то, и он помнил, что две параллельные прямые никогда не пересекаются, и ужас вдолбленной ему в голову аксиомы трансформировался в умилительное любование параллельностью и несходимостью судеб. Он шел, словно некий юный Бог, смеясь про себя и сочиняя стихи, записывая их на клочках бумаги и даря проходящим девушкам. Те озадаченно улыбались и бросали странную бумажку в урну, а некоторые смотрели ему вслед долгим пронзительным взглядом, начиная постигать жестокость евклидовой геометрии.

Рынок тянул его с детства. Он мечтал в годы отрочества о восточных рынках, как мечтал сегодня о море, лежа в иерусалимской маленькой квартирке в доме с окнами-бойницами. Караваны верблюдов со смуглыми погонщиками, закутанные в паранджи женщины, горы тюков с товарами, пирамиды фруктов, блеющие овцы и горы пряностей. Гортанные крики торговцев и болтовня покупателей, старик —водонос у мокрого фонтана, мухи, облепившие выброшенную требуху, худые коты и проворные желтоухие собаки, бегающие за котами. Между улицами Агриппас и Яффо он нашел свою мечту – хотя верблюдов и закутанных в пестрые ткани женщин в ней не было. Но все так же хрипло орали торговцы, тянули за края одежды живописные нищие, шумел люд торговый, и зеваки шатались среди рядов, пробуя то одно, то другое лакомое блюдо. Знакомый фалафельщик, у которого наш герой обедал, с удовольствием протягивал ему шарик фалафеля, обильно смоченный в тахинном соусе, и осведомлялся о здоровье. Студент отвечал ему, усердно копируя гортанные «хет» и «айн», вызывая улыбку одобрения на лице собеседника.

– Ай да «русский», – удивлялся тот, – совсем как наш… как йеменец, разговаривает…

Пирамиды красной паприки и желтой куркумы не интересовали нашего героя. Он искал счастья в лавочках, где торговали стариной. Долго вертел в руках старинные столовые приборы, номерки от квартирных дверей, старые монеты, погнутое пенсне почившего в бозе доктора, перелистывал выцветшие афиши, вдыхая запах нафталина, нырял в тюки с подопревшими старыми одеждами, взвешивал в руке погнутый перочинный ножичек и вздыхал о своем безденежье. Как же хотелось ему прийти в эту лавку с мешком золотых цехинов или, хотя бы, с толстой пачкой кофейного цвета стошекелевых купюр, и, не торгуясь, купить себе ровно те вещи, которые усладили бы его взор в узких стенах комнаты… Чего греха-то таить, тогда и дом купить можно, тоже старинный, в квартале Нахлаот, что за улицей Агриппас, на другой ее стороне, где в тени лениво читают газеты старики, где молодая девушка аккуратно катит коляску с первенцем, и по Шаббатам раздается из синагог дружное пение молитв, и в каждом окне горят свечи.

Так, мечтая и пропуская лекции, бродил студент по базару, ища золотую рыбку, а воздух с каждым днем становился все холоднее, и вот, пришли тучи вслед за дождем. И помрачнел рынок, залитый тугими струями воды, и наступил светлый праздник Ханука, когда множество свечей загорается в специальных ящиках со стеклянными стенами, выставленными за окна, у калиток во дворы, где одинокое дерево да закрытый металлической крышкой старый колодец, где летом играют дети, а зимой свищет унылый и страшный иерусалимский ветер.

В этот день он забрел в лавку старьевщика и удивился – вместо говорливого и нудного старика-хозяина в лавке сидела молодая женщина, аккуратно и просто одетая. Глаза у нее были серые и бездонные – студент глянул в них острым взглядом прожженного донжуана и утонул в ответном взгляде. Время остановилось, старые часы на стене перестали болтать языком маятника, в груди стало сладко-сладко, и ноги сами подкосились. Студент опустился на старый арабский резной табурет и осовело уставился на незнакомку. Та улыбнулась ему:

– Ищете шкатулку с секретом? Или табакерку с мечтой? Или книгу, где все написано?

– Мне бы…, – промямлил он, подыскивая слова и выражения, – мне бы.., – и вдруг неожиданно выпалил

– Мне бы научиться летать!

Улыбка на лице новой хозяйки лавки стала еще шире. Казалось, ее глаза излучали тепло. Она ласково потрепала студента по голове нежной округлой рукой, отошла ко стенному шкафу, за затуманенными стеклами которого не было видно ничего, кроме отражения, и вынула оттуда небольшой камушек янтарно-желтого цвета. Это и был янтарь, в котором миллионы лет назад, когда Бог был молодым и веселым Творцом всего, застыла маленькая мушка. Камень ожил на нежной ладони, от него потянулись желтые лучики, заиграли в них пылинки. Вся комната наполнилась каким-то жужжащим жаром, пламя свечей выросло и начало переплетаться, образуя буквы, огненные буквы, свивавшиеся в слова:

«Огонь, любовь, вечность, душа»

Ошеломленный, глядел наш студент на неведомый новый «мене, текел упарсин», не в силах отвести глаз от танцующего пламени. Через силу пробормотал

– Дорогая вещь… а у меня ни гроша.

– Бери так, – улыбнулась ему женщина, подошла ближе. Длинная черная юбка скрывала ее движения, и лишь покачивались в ее ушах серьги, древние, золотые, чудесной работы.

Студент протянул руку. Камушек оказался холодным на ощупь, и слегка покалывал обожженную кислотами ладонь.

– Тебе дать коробочку, – почти пропела женщина тонким ласковым голосом, – или в кармане унесешь?

– В кармане, – булькнул студент, сунул камушек в маленький кармашек потертых джинсов, где обычно торчала дешевая зажигалка, и стал бочком пятиться к двери лавочки.

– Да не бойся, милый, – захохотала ему вслед хозяйка, пока не полюбишь по настоящему, и не поймешь, что параллельные прямые пересекаются, не суждено тебе взлететь!

Годы шли. И наш герой до сих пор носит чудесный камушек в кармане. Иногда он заходит в ту самую лавку, где достался ему чудесный сувенир, и подолгу разглядывает старинные вещи, аккуратно выставленные на продажу. Он прибавил в весе, ходит медленно, растит детей и лелеет жену. Годы пролетают над ним как птицы, и уже не шумит воображаемое море за узкими окнами закованного в каменную броню дома. Но он знает – в один прекрасный день параллельные прямые пересекутся, и тогда ноги его оторвутся от земли, и засвистит в ушах веселый морской бриз, и напрягутся паруса, заскрипят мачты, зашуршит вода за бортом, и чайки веселыми криками проводят его в кругосветное путешествие из Города, в котором каждую зиму дождь смывает с каменных мостовых летнюю легкую пыль.